Кого добавил в друзья и на кого подписался Лин Яровой. Новые подписчики.

Для оперативного получения новой информации добавьте эту страницу в закладки. (На компьютере Ctrl+D)

Статусы пользователя:

Открытые анкетные данные Ярового Лина:

Привела Ярового на мост. Гештальт закрыт.

Мы на одной стороне.

Бикарасина

Ты спрашиваешь, моя хорошая: почему мы должны с тобой переспать?
Объясняю. Тут всё очень просто.

Видишь в луже плавает маленькая бикарасина? Да-да, вот это чудо с лапками, похожее на двухвостку. Когда-то давным-давно, миллиарды лет назад, когда на Земле ещё не было ни Африки, ни Америки, ни Австралии, и даже священной и богом хранимой Руси-матушки не было, существовал только один континент, назывался Пангея, и бушевал вокруг мировой океан, в котором плавали миллионы таких бикарасин, жрали друг друга, и всё вместе это именовалось первичным бульоном.
Успеваешь?

Случилось так, что одну бикарасину всё это морское шапито заебало в край. И решила она сбежать из дома, подальше куда-нибудь, где её никто не найдёт, где можно дышать свободно и не будет давить каждый день морская пучина, и пошла бикарасина в приключение, в места неведомые, как английский разбойник на поиски американской мечты, да так увлеклась, что эволюционировала по пути в рыбу, из неё в какую-то царевну-лягушку, и — хуяк! Дошла до края света!

Оглядывается наша бикарасина, а точнее уже ихтиостега-амфибия, и видит — океан-то закончился. Вокруг всё какое-то необычное, грубое, свежее. И передвигаться теперь можно только в двух измерениях. В общем, вышла наша лягушка-бикарасина на сушу. И понеслась пизда в рай.

Что там твориться стало, моя хорошая! Ты бы знала! Папоротники росли размером с московскую хрущёвку, по небу летали зубастые рептилии с размахом крыла, как у «Боинга», какие-то диплодоки срали на бедную бикарасину тоннами своих диплодочьих удобрений, но ты не пугайся, бикарасина наша оказалась крепким, мать её, орешком, и стоически прошла через все испытания, эволюционировав до чего-то похожего на обезьяну.

Ты не замёрзла? Давай-ка вернёмся в бар и ещё по коктейльчику выпьем, ага? Твоё здоровье.

И вот значит, бикарасина-обезьяна эта ходила по земле ещё миллионы лет, каждый день решая лишь два вопроса: где бы чего сожрать и как бы не быть сожранной. Продолжалось так долго, очень долго, а потом сожрала эта бикарасина-обезьяна псилоцибинновый гриб и преисполнилась в своём познании настолько, что додумалась и до инструментов, и до символического общения, и до первых общественных норм. До всего додумалась бикарасина.

Ну а дальше, ты знаешь, моя хорошая. Была наша бикарасина и вождём африканским, и мудрецом шумерским, и царём египетским, и пиратом киликийским. Чего только не пережила она за тысячи лет. Видела она и Парфенон античный, и слонов карфагенских, и орлов римских бронзовых, видела бикарасина, как распяли добряка одного где-то на холме под Иерусалимом, и спустя двенадцать веков ходила наша бикарасина, ставшая рыцарем, в крестовый поход к тому холму, и умирала в пустыне, и возрождалась, и вновь умирала, прожила сотню жизней — и средневековую чуму, и реформацию, и золотой век русской поэзии, и большевистскую революцию, и войну, и голод, и сталинские репрессии, и, прости господи, творчество бардов-шестидесятников, и перестройку, и развал страны, и приватизацию чубайсовскую, и вот тут, следи внимательно, переродилась та бикарасина в начале девяностых годов в невинного мальчика, который родился где-то в сибирских ебенях.

И жил себе этот мальчик, жил, и было в его жизни немало трудностей, и драки были с мальчишками, и проблемы с родителями, и в юридический институт поступил он едва-едва, пройдя по самому краешку проходных баллов, и в тайгу он ездил следователем работать, и на восток к буддистским монахам учиться, и на север в мёртвые земли, чтобы от голоду не умереть, и было мальчику порой тяжело, но когда опускались руки, он каждый раз останавливался и прислушался к голосам в голове, и были их тысячи — разных, женских, мужских, многоязычных, и говорил с мальчиком и тот самый распятый добряк, и тот рыцарь, но прежде всего говорил с мальчиком голос той бикарасины — смелой и стойкой бикарасины, которая однажды не побоялась выйти из моря на свет и прошла через все тяготы эволюции. И говорила мальчику бикарасина: ты столько прошёл, мальчик, столько препятствий и столько развилок, столько отбросил людей и ненужных дел, и каждый раз приходил к одному лишь делу — к рассказыванию историй, так встань же мальчик, встань и иди в свой любимый бар, и ты встретишь там лучшую девушку в жизни, и расскажешь ей всё — от начала и до конца — всю нашу с тобой историю, и она поймёт тебя, потому что и сама когда-то вышла бикарасиной из воды, как греческая Афродита, и вы улыбнётесь друг другу, выпьете по коктейльчику и удивитесь тому, как спустя миллиарды лет жизни, вы вдвоём повстречали друг друга здесь, в любимом уютном баре, и посмотрите друг друг в глаза, и преисполнитесь счастьем и поцелуете друг друга, и…

Короче, моя хорошая.
Ко мне едем или к тебе?

Lin Yarovoy

Звездопад

Придёт август. Звёзды нальются светом, созреют и начнут падать с неба. Спелые, сладкие, исполняющие желания. Чтобы разглядеть их получше, ты приедешь домой. В то самое место, где слышал первые сказки. Где играл в прятки с сёстрам и хулиганил с братом. Приедешь туда, где был счастлив.

Ночью выйдешь за двор. Вдохнёшь сырой воздух. Чиркнешь спичкой, закуришь и будешь стоять один в тёмном поле. Рисовать узоры огоньком сигареты. Дышать сизым дымом. Смотреть, как осыпается искрами небо.
Будет грустно. От того, что куришь один, пока в доме остывает пустая постель. От того, что некому показать рассказы в блокноте. Будет грустно.

Но ты поймаешь взглядом падающую звезду. И загадаешь счастье.

* * *
Придёт август, и вспыхнут зарницы, разорвав горизонт. Засверкают далёкие грозы. В погоне за ними ты уедешь из дома. Туда, где никогда не был — в чужие земли, пылающие от закатов. Ты уедешь за край. Потому так будет нужно.

Ночью будешь вздрагивать от громовых раскатов. Лежать на сухой земле, которая трясётся от взрывов. Будешь курить, прикрывая огонёк сигареты ладонью. Смотреть, как тянется по небу дым.
Будет страшно. От того, что куришь один. И от того, что слишком далеко те, кому ты писал когда-то сказки в блокноте. Будет страшно.

Но ты поймаешь взглядом звезду, взмывающую в небо огнём. И загадаешь счастье.

* * *
Придёт август. Обязательно придёт август.

И мы переживём его назло всем несчастьям. Назло одиночеству, страху и злым языкам. Переживём и зарницы, и осень, и огненный вал метеоров.

Мы встретимся где-то посередине, на самом краешке, где будет уже неважно, падают звёзды на землю или взлетают вверх. Там, где грозы — это всего лишь грозы. Там, где не нужно бояться вспышек.
Мы встретимся, и я покажу тебе свои сказки в блокноте. Расскажу о том, как курил в тёмном поле один. Как смотрел на зарницы. Как ловил звёзды взглядом. И загадывал одно и то же желание.

Каждую ночь.

Lin Yarovoy

Когда говорит справедливость

Говорят, в Красноярске живая Фемида. Говорят, она слышит мысли. И порой даже спускается с камня.

Нужно явиться на Площадь Правосудия вечером. Сесть на белую скамью примирения — спиной к богине. Закрыть глаза и вспомнить все ссоры с близкими. Все недомолвки, обиды и споры – нужно выцарапать их из памяти и пересмотреть, как старую видеоплёнку. Постараться объяснить себе, почему так случилось. Почему вы не смогли убедить друг друга?

Чтобы чудо произошло, тебе нужно замереть и раствориться в безвременье. В шелесте ветра. В звуках города. В людских голосах. Нужно ощутить под ногами вибрацию подземных течений. И тогда сквозь шум летних фонтанов ты вдруг услышишь, как Фемида спускается. Как дрожит земля от её размеренных тяжёлых шагов. Как скрипит гранитное платье о камень. Как холодная статуя говорит с тобой.

Ты услышишь голос богини, второй жены Зевса — далёкий, холодный и громкий. Похожий на речь самих Олимпийских гор:

— Я слышала тысячи споров, — скажет богиня, — о золоте и о крови. О мести и о любви. Здесь, у моего дворца, я стою почти двадцать лет, и за это время я слышала, как сотни людей хотели переспорить друг друга. И лишь единицы пытались понять.

Ты будешь сидеть на белой скамье и вдруг почувствуешь, как мир растворяется. Как шум фонтанов уносит тебя на тысячи лет назад. Ты увидишь античные сады и людей в белых тогах. Ты услышишь, как слепая Фемида говорит тебе:

— Споры бесполезны. Всегда. Убеждает лишь тот, кто готов прийти к человеку. В его голову, в его мир. Тот, кто готов понять чужака. Изучить, как родного, от детства до старости. И сделать своим. А потом взять за руку и мягко поманить за собой. Довести до вопроса. Указать на противоречие. Предоставить выбор.

Богиня подойдёт близко. Так близко, что ты ощутишь спиной холод гранита. И тогда Фемида скажет тебе:

— Люди были и будут вольными. И ты никогда не заставишь поверить их силой. Только свободой. Только поняв человека и показав ему другой путь. Только дав возможность выбирать самому. Лишь тогда ты сможешь доказать свою правду.

После этого ты откроешь глаза. Почувствуешь капли, текущие по щекам — то ли слёзы, то ли брызги фонтанов. Улыбнёшься. И пойдёшь домой, изменившись.

Lin Yarovoy

Когда говорит справедливость

Говорят, в Красноярске живая Фемида. Говорят, она слышит мысли. И порой даже спускается с камня.

Нужно явиться на Площадь Правосудия вечером. Сесть на белую скамью примирения — спиной к богине. Закрыть глаза и вспомнить все ссоры с близкими. Все недомолвки, обиды и споры – нужно выцарапать их из памяти и пересмотреть, как старую видеоплёнку. Постараться объяснить себе, почему так случилось. Почему вы не смогли убедить друг друга?

Чтобы чудо произошло, тебе нужно замереть и раствориться в безвременье. В шелесте ветра. В звуках города. В людских голосах. Нужно ощутить под ногами вибрацию подземных течений. И тогда сквозь шум летних фонтанов ты вдруг услышишь, как Фемида спускается. Как дрожит земля от её размеренных тяжёлых шагов. Как скрипит гранитное платье о камень. Как холодная статуя говорит с тобой.

Ты услышишь голос богини, второй жены Зевса — далёкий, холодный и громкий. Похожий на речь самих Олимпийских гор:

— Я слышала тысячи споров, — скажет богиня, — о золоте и о крови. О мести и о любви. Здесь, у моего дворца, я стою почти двадцать лет, и за это время я слышала, как сотни людей хотели переспорить друг друга. И лишь единицы пытались понять.

Ты будешь сидеть на белой скамье и вдруг почувствуешь, как мир растворяется. Как шум фонтанов уносит тебя на тысячи лет назад. Ты увидишь античные сады и людей в белых тогах. Ты услышишь, как слепая Фемида говорит тебе:

— Споры бесполезны. Всегда. Убеждает лишь тот, кто готов прийти к человеку. В его голову, в его мир. Тот, кто готов понять чужака. Изучить, как родного, от детства до старости. И сделать своим. А потом взять за руку и мягко поманить за собой. Довести до вопроса. Указать на противоречие. Предоставить выбор.

Богиня подойдёт близко. Так близко, что ты ощутишь спиной холод гранита. И тогда Фемида скажет тебе:

— Люди были и будут вольными. И ты никогда не заставишь поверить их силой. Только свободой. Только поняв человека и показав ему другой путь. Только дав возможность выбирать самому. Лишь тогда ты сможешь доказать свою правду.

После этого ты откроешь глаза. Почувствуешь капли, текущие по щекам — то ли слёзы, то ли брызги фонтанов. Улыбнёшься. И пойдёшь домой, изменившись.
Lin Yarovoy

Сестрички

Настя заходит в квартиру и видит: без пяти минут оргия.
На пианино рюмки с татарской настойкой — выстроились бронепоездом, пахнут бадьяном и «сладким корнем». На столе турецкие сладости. На ковре кальян. Внутри щепотка Афганистана — дым стоит такой, будто минуту назад здесь поработала Аль-Каида. Вокруг кальяна, как вокруг ритуального костра, девять греческих девчонок зажигают пьяные под Caravan Palaсе.

— Да ты издеваешься, — выдыхает Настя. — Меня ж всего пятнадцать минут не было.

Одна из девушек, в лосинах и топике, проносится мимо сестры вприсядку. Крутит руками, танцуя вог. Затем встаёт, вскидывает ладони и падает, красиво подогнув ножку. Подружки визжат от восторга. Подбегают к танцовщице, насыпают ей на плоский живот какую-то белую пыль...

— Эй-эй, тормозите! — кричит Настя, расталкивая девушек в стороны. — Никаких веществ в этом доме! Лин, твою мать! Что за шабаш?!

Я сижу в дальнем углу за письменным столом. Что-то пишу в тетради и беззвучно шевелю губами, притопывая ногой под музыку. Одна из девушек — рыжая, кудрявая — отдыхает рядом. Сидит на краю стола и курит огромную трубку. Время от времени заглядывает в черновик. Советует что-нибудь дельное.

— Лин! — снова кричит сестра. — Что это такое?!
Мы с рыженькой поднимаем головы и оглядываемся по сторонам, пытаясь сообразить, что не так. На первый взгляд никаких проблем: музыка, танцы, искусство, блядство — короче, всё прилично. Может, песня не понравилась?

— Ты об этом? — переспрашиваю, кивая на виниловый проигрыватель. — Это французский электро-свинг. Представляешь, там такая история. Ребята изначально вообще не были группой, а потом их собрали вместе, чтобы написать саундтрек к немым порнофильмам, и после этого...
— Да при чём тут музыка?! — выходит из себя сестра. — Вот это кто? Что ещё за чародейки Винкс?

Она обводит пальцем девушек — всех девятерых. Останавливается на танцовщице. Та лежит на ковре, улыбаясь, и глядит расширенными зрачками в потолок.

— А, ты про девочек? Это Терпсихора, — поясняю я. — Покровительница танцев.
— А на животе у неё что?
— Соль.
— Соль?
— Ага. Соль.
— Лин... — Настя сжимает кулаки и медленно выдыхает. — Ты опять берега потерял?

Одна из девушек — светловолосая, в длинной греческой хламиде — подходит к Насте и успокаивающе кладёт ей ладонь на плечо.
— Успокойся, сестричка. Мы ведь не конченые. Это обычная соль. Морская. Чтобы текилу пить.
— Хлорид натрия и немножко йода с берегов Коринфского залива, — добавляет другая гостья, одетая в синее коктейльное платье, которое усыпано стразами, словно звёздами.

Встав из-за стола, я, слегка покачиваясь, подхожу к сестре и поясняю:
— Знакомься, Насть. Это девочки. Каллиопа, Урания, Талия, Мельпомена, Эрато, Эвтерпа, Клио, Полииг… Поли…
— Полигимния, — подсказывает тёмненькая, с румянцем на щеках. Она стоит рядом с проигрывателем и что-то колдует с пластинкой. — Всё равно не запомнишь, так что можно просто Полина.
— Да, спасибо, — благодарно киваю я. — Короче, Насть. Девочки прилетели ненадолго в Красноярск. Вызвались помочь мне с книгой. И как видишь, мы тут все вместе пишем роман.

Настя смотрит на бутылки со спиртным. На огромный зелёный кальян, от которого пахнет чем-то напоминающим распаренный берёзовый веник. Затем глядит на виниловый проигрыватель, на тяжело дышащую Терпсихору, на полуобнаженную рыжую Клио, которая сидит на столе, закинув ногу на ногу. Переводит взгляд на страстно целующихся у стены Эрато и Мельпомену. И говорит:
— А по-моему, братец, вы тут просто собрались все перетрахаться.

Легкая, изящная, одетая в прозрачную голубую сорочку Эрато одобрительно поднимает вверх большой палец, не отрываясь от губ сестрички. Полигимния хихикает и делает музыку громче. Я лишь пожимаю плечами:
— А что, творческий процесс выглядел когда-то иначе? Расслабься, Насть. Всё под контролем.
Мельпомена громко стонет и случайно задевает ногой пианино. Рюмки с татарской настойкой летят на пол.
— Ну почти всё, — поправляюсь я.

В это время светловолосая Каллиопа гладит Настю по шее и говорит:
— А хочешь, станешь десятой? Столько времени прошло со времён, когда родились мы — дочери Зевса. Столько новых изящных искусств. Можешь стать, например, покровительницей сетевой литературы.

Настя гневно стряхивает с себя белую, будто мраморную, ладонь старшей из муз и язвительно спрашивает:
— Да ты что? А потом? Что ты мне предлагаешь? Спать с собственным братом?
— Ну зачем же? — мягко возражает Каллиопа. — Заниматься любовью с творцами совершенно не обязательно.
— Совсем-совсем не обязательно, — подхватывает озорная миниатюрная Талия. — В конце концов, мы ведь не бляди, а музы!

Настя вскидывает бровь и спрашивает:
— А что, есть разница?
— Разумеется, — говорит Талия. — Мы берём плату творчеством, а не деньгами.
Настя фыркает и разворачивается к выходу.
— Нет, спасибо. Давайте как-нибудь без меня. Не забудь прибраться после вакханалии, братец.
— Не переживай. Всё под контролем. Тут дел-то на одну главу.

Качая головой, сестра выходит из квартиры и захлопывает за собой дверь.
Я жду несколько секунд. Затем сажусь за стол, окидываю взглядом квартиру. Подмигиваю рыженькой Клио — покровительнице истории, смотрю на других муз и говорю:
— Ну что, девочки? Готовы зажечь во славу искусства?
— А зачем мы по-твоему здесь?
— Отлично, — киваю. — Доставайте грибы.

Lin Yarovoy

Заходят в бар два француза...

Однажды мой друг сказал великую вещь:
— Послушайте, товарищи! Это же ясно, как день! Бухло и философия состоят в неразрывной диалектической связи, подобно материи и духу!
После этого ёбнул полстакана вискаря одним махом, посмотрел куда-то в потолок, упал на барную стойку и захрапел.

Не знаю, что именно мой друг имел в виду. Равно как и не знаю, понимал ли он до конца значение слова «диалектическая». Но одно могу сказать точно: количество выпитого алкоголя действительно прямо пропорционально количеству философских бесед, которые разгораются порой в «Крае».

Вот, например, был случай.
Заходят в бар двое. Один, тот, что повыше, одет в клетчатый тренч и аккуратный костюмчик, туфли начищены до блеска. Тёмные волосы зализаны назад. В уголке губ дымит папироса.
Второй – совсем коротышка — выглядит не так респектабельно, но тоже достойно. На нем рубашка, широкий галстук, брюки в полоску. На лице круглые очочки, правый глаз смотрит куда-то в космос. Движения у коротышки чуть дерганные, неуверенные.

Парочка подходит к барной стойке. Делает заказ:
— Нам, — говорят, — ваш фирменный коктейль. «Таёжный тройничок». Ходит слух, что от него хорошо думается.

Сорока наливает, а сама мне подмигивает, мол, смотри, какие кренделя. Ещё и иностранцы. С французским акцентом разговаривают.
И вот берёт эта парочка по коктейлю, заказывает в довесок бутылку виски, и отправляются за дальний столик. А через полчаса оттуда уже доносятся пьяные голоса:

— Альбер! — кричит тот, что в очках. – Да как же ты не поймёшь! Человек осужден быть свободным — да, в этом наши взгляды схожи. Но твоя идея бунта, Альбер, — бесчеловечна и омерзительна мне до глубины души, если душа, конечно, и впрямь существует. Пойми же ты! Лишь при коммунистическом строе и только при всеобщем самоуправлении, где пролетариат не будет притесняем господствующим классом, возможно говорить о справедливости и как следствие о свободе истинной!

Его собеседник прикуривает новую папиросу.
— Знаешь, Жан-Поль… Ебись ты в туз со своим марксизмом, — отвечает он, выпуская колечко дыма, — раз уж тебя так прельщает идея вынужденного насилия. Но только меня в ваш содомский ленинизм не тяни. Уволь, дружище. Не для того я прошёл войну и служил в Сопротивлении, чтобы потом оглянуться в прошлое и понять, что за свои же пряники сам и пидорас. Нет, друг. Я твёрд в своих взглядах. Ваша революция — чистое зло, и пролитая кровь не может быть оправдана ни высокими идеями, ни всем нашим трижды переебанным экзистенциализмом, которому мы продали души. Если душа, конечно, и впрямь существует.

Тут в разговор снова вступает коротышка в очках и начинает нести какую-то околесицу про существование, сущности, свободу выбора и прочие вещи, которые обычно можно услышать, если в конце любой вечеринки зайти на кухню и увидеть тех самых двух типов, которые беседуют до утра.

— О чём это они трещат? — спрашивает Сорока, протирая стакан полотенчиком. — Ты хоть слово понял?

Я задумчиво смотрю на философов. Затем отрицательно качаю головой.

— Неа, — отвечаю девушке. — Ни единого. Эти парни наглухо отбитые, я их узнал. Как-то раз в сновидениях пытался с ними поговорить, потом три месяца сидел на антидепрессантах. Так что лучше даже не пытайся вникнуть. Если, конечно, кукушка дорога.

Сорока хмыкает. Наливает мне новый коктейль. Философы в это время орут уже на весь бар, размахивая руками:

— Жан-Поль, хватит в глаза ебаться! Мы оба видели, что случилось в Чехословакии! Или ты предпочёл этого не заметить?
Коротышка, услышав это, вскакивает и хватает полупустую бутылку. Сам еле-еле стоит на ногах, но голос всё ещё звучит трезво:
— Ах ты, центристская сука! Хочешь подъебать меня за природный недостаток? Говоришь, я косоглазый? Ещё про войну вздумал заикаться, чтобы меня поддеть, да? Мол, не служил – не мужчина?
— Жан-Поль, успокойся. Я вовсе не это имел в виду.
Коротышка разносит бутылку о столик. Машет во все стороны розочкой.
— Да, чтобы ты знал, блядь алжирская, я в Париже ячейку антифашистскую организовал! Боролся за нашу свободу, которую ты теперь продаешь в угоду буржуазному «праву сильного»!

— Эй, учёные! – кричит Сорока из-за барной стойки. — Вы давайте не буйствуйте. А то оба на улицу пойдёте. Будете дворнягам на помойке свои лекции читать.

Коротышка смущенно извиняется и усаживается обратно. Альбер награждает Сороку благодарным взглядом, коротко ей кивает. Разговор философов продолжается уже тише, и вскоре мы с девушкой забываем о склочных французах.
До тех пор, пока дверь бара вновь не открывается и в помещение не заходит третий персонаж. Мужичок в строгом костюме тройке, с пышными усами, как у кайзеровского офицера, и с изогнутой саблей на поясе.
— Кр-р-ружку пива! – рявкает мужичок, и тут же отправляется к французам.

Заметив это, я закрываю лицо ладонью, тихо смеюсь и качаю головой.
— Ты чего? — спрашивает Сорока.
— Ничего. Сейчас сама всё увидишь. Папочка явился.

Усатый останавливается у дальнего столика. Долго смотрит сначала на косоглазого, затем на его зализанного оппонента. А потом ехидно усмехается и выдаёт:
— Ну здорова, щенки. Чё, пофилософствуем?

Французы чуть опускают головы. Тихо отвечают:
— Здравствуй, Фридрих. Давно не виделись.
Lin Yarovoy

О страшном колдунстве где-то в ебенях Центральной Сибири

Как сейчас помню, случилось всё января третьего или второго. В те дни, когда страна стоит пустая, придавленная головной болью. В деревнях тишина, как после войны, — ни одного живого мужика, всех поубивало. Кого похмельем, а кого полегче: фейерверком бракованным в голову, чтоб сразу наглухо и без мучений.

На улице было прохладно. Даже по красноярским меркам. Минус пятьдесят. Сосны трещали от мороза, снегири к проводам примерзали, а случайно вышедшие на улицу люди старались особо не моргать, чтоб не ослепнуть — ресницы слипались намертво.

Тогда мы с Юрой и поняли: самое время срываться в дорогу за приключениями. На поиски легендарной ведьмы.

— Товарищ Суворов! — произнёс я в машине, когда мы уже резали фарами ночную тайгу. — Докладываю обстановку. За бортом полтос! Во мне сорокет! Итого, минус десять разница, жить можно. Добавим свои тридцать шесть и шесть и получим так вообще Калифорнию! Ура! Теперь по маршруту. Древние карты подсказывают, что до Черемшанки нам ещё километров тридцать. Давай-ка пораскинь математикой, братец, проведи расчеты. Бензина хватит вернуться?

Юра молча глянул на стрелку. Подумал немного, почесал рыжую бороду, а затем кивнул.

— Ну и заебись, — сказал я, прикуривая сигарету. — Тогда давай, шеф, навали тайге рок-н-роллу.
Юра хмыкнул и выкрутил громкость на полную. Придавил педаль газа. Под гитарные запилы AC/DC белая «Волга» помчалась ещё быстрее. Сквозь ночной лес — по заснеженной грунтовке в затерянную сибирскую деревушку, где по рассказам местных жила ведьма, умевшая лечить от наркомании и алкоголизма. Ехали мы к ней не за помощью, а скорее из любопытства — посмотреть, как живут наши идеологические враги.

В салоне машины гудела печка, гремела музыка. Было уютно. Отцовский бушлат грел снаружи, триста грамм изнутри. Чуть приоткрыв окошко, я тянул сигарету и пьяными блестящими глазами залипал, словно кот, на то, как снежинки падают в свете фар с чёрного неба.

Юра был за рулём. Трезв и оттого немного несчастен. Говорил он мало, чуть охрипшим после праздников голосом.
— Этот поворот? Сюда? Направо?
— Вроде бы, — сказал я, сверившись с картами. — Указателя нет?
— Сам же видишь, что нет.
— Ну да и хер с ним. Поворачивай. Должно быть здесь.

Юра ухмыльнулся. Сбросил скорость, дернул ручник и дал боком.
— Е-е-е-ба-а-ать! — прохрипел я, ударившись головой о стекло. — Больше так не делай.
— Хорошо, — кивнул Юра и на следующем повороте снова впечатал меня в пассажирскую дверь.

Я поматерился, но немного. Для приличия.

Деревня стояла пустая, словно люди давно её бросили. Ни одного фонаря, ни одного дорожного знака. Скелеты домов, чёрные стены тайги на скалистых холмах и горы вокруг. Тихо падал снег на безлюдные улицы, переливаясь в свете фар. Доехав до конца дороги, Юра ушёл в очередной занос и с понтом тормознул у последнего дома — на самом краю леса. Это был необычный дом. Старая чёрная избушка с покосившейся крышей. Резные ставни, бревенчатые стены — казалось сейчас изба поднимется на курьих ногах и ослепит светом из окон.

Юра потёр нос, почесал бороду и неуверенно спросил:
— Здесь ведьма живёт?
— Походу. Видишь, тряпка красная на заборе? Я такое уже раньше встречал в Полесье. Это знак их. Колдунский.
— Что за знак?
— Понятия не имею, — пожал я плечами и отпил водки из фляжки. — Может, как в гостиницах? Типа флажок на дверную ручку: «Не беспокоить. Заворожу — хуй отвалится».

Юра поерзал на сидении. Зачем-то потрогал себя через джинсы. Проверил, наверное.
— Что будем делать? Какой план?

Я снова пожал плечами. Признаться честно, никакого плана у нас и не было — ехали просто так, чтобы дома не сидеть да по тайге прокатиться. И всё-таки… Сразу уезжать не хотелось. Может, прикол какой сообразить?
— Давай выйдем для начала, покурим. Движок не глуши. А то хана.

Хлопнув дверьми, мы вылезли в морозную ночь. Вжали головы в плечи и затоптались на месте, чтобы ноги не стыли.

— Юр.
— А?
— Хуй на. Ты «Вия» смотрел? Старого. Где Варлей играла.
— Смотрел. А что?
— Помнишь бабку-ведьму на хуторе? Она могла в панночку превращаться. В молоденькую. Симпатичную такую, брюнеточку, немного бледную, холодную — всё, как я люблю. Как думаешь… — сказал я и выпустил в воздух колечко табачного дыма, — наша бабка таким искусством владеет?

Юра выругался, плюнул и покачал головой.
— Слушай, Лин. Тебе срочно нужны отношения.
— Да ладно, че ты сразу? Сам подумай, это ж чародейка! Представляешь какие чудеса она может…

Договорить я не успел. Тишину разорвало громкое карканье. Вздрогнув, мы с Юрой подняли головы и увидели на сосне огромную ворону. Она сидела, чуть наклонив голову, и неотрывно следила за нами чёрными и гладкими, как пуговицы, глазами.
— Ну нахер.

Не сговариваясь, мы с Юрой прыгнули обратно в машину.
— Давай газу отсюда. Что-то у меня предчувствие нехорошее.
— Не едет.
— Что?
— Не едет, — повторил Юра, дергая рычаг дрожащей рукой. — Походу закопались.

Он врубил заднюю и вдавил педаль в пол. «Волга» заревела, чуть дёрнулась, но с места не сдвинулась. Не теряя времени, я выскочил наружу. Посмотрел на колёса. Они крутились вхолостую, взрывая снег и, казалось порой, даже не касаясь земли.

— Что там? — спросил Юра, выскочив следом. — Засели?
— Не сильно. Странно как-то… Ты тормоз снял?
— Конечно.
— А с коробкой проблем раньше не было?
— Все работало, как часы. Похоже, по наледи скользят. Надо подложиться.

Сверху снова раздалось карканье, оно пролетело эхом над всей деревней. Я посмотрел на ворону.

— Ебаный-потрёпанный, какая же здоровенная! С собаку размером!
— А вот собаки, кстати, почему-то не лают… — задумчиво добавил Юра, — во всей деревне.

Мы переглянулись. Начали судорожно ломать ветки, подкладывая их под колёса.

— Газу, газу, газу! Давай ещё! Ещё!

«Волга» ревела, но не могла сдвинуться, словно была привязана к земле невидимыми веревками. Каркала ебучая ворона.

В избушке загорелся свет.

— Вот это точно не к добру, — сказал я и начал ломать ветки с удвоенной силой. Опьянение сняло как рукой.

Щёки щипало хиусом. В ботинки забился снег: шиколотки обжигало, пальцы я вовсе не чувствовал — ни на руках, ни на ногах. И всё это было незначительной мелочью по сравнению с тем фактом, что гребаная ворона сидела уже в полуметре от нас на заборе. Пристально наблюдала и каркала каждые полминуты.

А потом в окне избы появился силуэт женщины. Чёрные волосы, белая ночнушка. Поднятая рука и указательный палец — ногтем прямо на нас.

— Пизда… Нам точно пизда…
Словно в подтверждение у «Волги» сами собой погасли фары и заиграла магнитола на полную громкость.

— Hey Momma, look at me! I'm on my way to the promised land! — разносился хриплый голос Бона Скотта над ебаной Черемшанкой в минус пятьдесят. — I'm on the highway to hell!
— Кар! — подпевала ворона.
— Highway to hell! — орала колонка
— Нам пизда, — рвалась из меня паника.
— Кар-кар! — ещё громче орала ебучая ворона.

Через секунду свет в избе вновь погас и магнитола вырубилась. Я услышал голос друга:
— Прыгай в машину! Быстрее!

Бросив ветки под колёса, я обежал «Волгу», прыгнул на пассажирское и едва успел хлопнуть дверью, как Юра втопил. «Волга», заревев, наконец дёрнулась с места.

Ворона взлетела с забора. Силуэт в окне исчез. Мы едва не въебались задом в сосну, а Бон Скотт в колонках в сотый раз прокричал, куда нам, алкашам, дорога.

Вцепившись в руль замерзшими руками, Юра совершил нечто похожее на полицейский разворот. Толкнул рычаг, ударил по газам, и уже через минуту мы навсегда покинули Черемшанку. Гнали до самого города, не оглядываясь. Страшно было так, что водка в горло не лезла. В ушах всё ещё стоял звон от вороньего карканья.

С той ночи прошло почти десять лет. Десять долгих лет. А я до сих пор не уверен: видели мы тот силуэт в окне или всё это нам показалось? Была ли действительно настолько огромной та ворона? Как включилась магнитола? Почему погасли фары? И почему ещё месяц с той ночи я не мог пить ничего крепче чая?

Лишь одно знаю точно. Знаю, почему «Волга» в том ночном кошмаре не трогалась с места. Знаю, что за колдовская сила нас держала. Я разгадал секрет в ту же ночь. Юра раскололся быстро.

Он всё-таки забыл снять ручник. Чародей дрифта, блядь.

Lin Yarovoy

Туда и обратно

Конечно, я люблю тебя.
Конечно же, изменюсь.

Даже с сердцем, распятым на кресте из двух прошлых трещин, я готов рискнуть снова — готов пожертвовать душой в третий раз. Покажи только искренность. Посвети огоньком в глазах, и я променяю свободу на верность, движение на тепло, и вечную дорогу на дом.

Только вспомнить бы, где он находится — этот осточертевший дом. Знать бы, на какой станции выход.

Золотистый жетон в приёмник — монетка Харону за вход в подземное царство. Пьяный в хлам, среди беспокойных душ, спускаюсь по эскалатору вниз. Секунда-другая, и в темноте загорается свет — летит поезд из мрака. Грохот рвётся сквозь музыку в наушниках, мелькает огнями реальность, тянет приятно скорость. Строки из песен вяжутся в голове с мыслями — вплетаются в текст, который я пишу тебе, сидя в последнем вагоне. Щёлкаю клавишами по экрану, чувствую, как пробегает мороз по коже. Сердце отзывается на каждое слово.
Снова умираю за любовь. Или умираю от любви?
Хуй разберёшь её, эту любовь.

Бесцельно катаясь от станции к станции, я пишу эти строки и вспоминаю, почему потерял всё в прошлый раз — с другой женщиной. В какой момент наступил на грабли и ощутил знакомые зубцы под подошвой?
Наверное, когда понял, что больше не верю. Когда разбилась клятва, тогда сорвался и я — обратно в одиночество, обратно в дорогу. Спустился в подземное царство снова, чтобы, растворившись в бесконечном движении, не чувствовать боли.

С красной на фиолетовую. С приветом русским поэтам, по переходу — в звенящий город и дальше на север ходу. Проспект Комендантский. Конечная. Реверс, Шушары, назад. И так извечно — пишу в вагоне, летаю туда-обратно без цели, кроме той, чтобы вспомнить о главном — вспомнить о доме.

Вспомнить бы, где моя станция…

Пьяное ты создание, Лин. Опять нахрюкался по самые звездуны. Налакался до чёртиков в отражениях, до кома воспоминаний в горле. Катаешься туда-сюда и пишешь какую-то хмельную еболу. И так всю жизнь.
Свободный писатель, в душу тебя.
Куда торопишься-то, залётный?

Черт его знает. Нет ни карты, ни маяка, ни света в конце тоннеля. Только голоса в голове поют, да что-то давит на сердце. То ли любовь, то ли тьма, то ли стенокардия. Хуй её разберёшь, эту боль.

Гремят вагоны, мелькают огни. Пиликает телефон.

«Я соскучилась, Лин. Будь со мной».

Улыбаюсь.
Конечно, буду. Только доеду до конечной и обратно. И ещё раз. И ещё. От края до края, как в старые времена.

Пока ты не устанешь ждать.

С фиолетовой на красную. От звенящего города к Пушкинской. В телефоне новый текст. Значит всё не напрасно, значит ещё живой.

Твой телефон недоступен, но я помню дорогу. На площади Восстания воскресну из мёртвых — выйду из подземки на свет. Выкурю сигарету.
И отправлюсь домой.

Рисковать в третий раз.

Lin Yarovoy

Дальняя дорога

Я не заплакал, когда ты умерла.

В ту ночь я строил корабль в своих сновидениях. Шил паруса из лоскутов воспоминаний. Вязал канаты метафор на сюжетные мачты. Кораблём был роман, морем — мир, и увлекшись творением, я не сразу услышал звонок.

Пиликанье телефона разорвало звёздное небо. Иссушило море. Развеяло сон.
Открыв глаза, я моргнул несколько раз и, присмотревшись к темноте, снова нашёл себя в съёмной квартире.

Три часа ночи. В комнате тишина. Мамин голос в трубке:
— Привет, сынок… Прости, что разбудила. Отец просил подождать до утра, но я не могу. Самой нужно… Отец поехал в деревню.

Долгое молчание. Осознание. Вопрос:
— Бабушка?
— Час назад.

Я долго перебирал в голове варианты, что сказать в ответ. В итоге нашёл лишь два слова:
— Приеду завтра.

Положив трубку, я вновь услышал, как вибрирует в комнате тишина. Она дрожала в резонанс с тишиною в сердце. Опустив голову в ладони, я долго сидел, прислушиваясь, но так и не смог понять, почему не чувствую скорби. Куда исчезли все слёзы?

Не заплакал я и на третий день. Когда уставший священник зажигал свечи на стенках твоего гроба и говорил, что это лишь странствие — дальняя дорога домой, я стоял в церкви с сухими глазами. Думал о тебе. О том, знала ли ты? Видела ли раньше этот час в своих сновидениях?

Наверняка, видела, думал я в тот миг. Ты умела предсказывать будущее.

Помню, в те годы, когда я был мальчишкой: запускал кораблики по талым ручьям или сидел в дальней комнате, сочиняя сказку о пиратах в школьной тетради, ты всегда гадала на картах внучкам. Мои прекрасные сёстры — старшие, младшие, все до единой — собирались вокруг кухонного стола, и ты доставала колоду. Падали на клеёнку тридцать шесть потрепанных карт. Зелёные рубашки. Затёртые рисунки. Ты собирала их, ловко тасовала тонкими пальцами, находила бубновую даму и, выложив её в середину, начинала расклад.

Сёстры радовались каждый раз — по мановению твоих волшебных рук карты всегда ложились удачно. Предсказывали скорую любовь. Верность. Счастливый случай.
Ты пророчила внучкам светлое будущее. И каждый раз всё сбывалось.

— Можешь погадать и мне? — попросил я однажды.
— Нет, — сказала ты, улыбнувшись, и покачала головой. — Карты не подскажут дорогу тому, кто не знает, куда плывёт. Придёт время, маленький, сам увидишь. Пока же учись.

Ты подмигнула, вновь повернулась к сёстрам и начала очередной расклад. Тогда я и заметил впервые, как ты по-шулерски сдаёшь снизу. Как заплетаешь внучкам счастье. Любовь. Приятную весть. Дальнюю дорогу.

Вспоминал я об этом и на следующее утро. После похорон. Когда тихо пил водку с отцом на кладбище. Рядом с тобой и рядом с Настей — моей старшей сестрой. Я вспоминал, как ты предсказала её судьбу.

Ты знала, что Настя умрёт. Ещё до того, как она родилась, ты видела это место во сне. Эту оградку, это кладбище и женщину в белом платье, что, сидя на изгибе берёзы, держала книгу с фамилиями. Тогда, тридцать лет назад в сновидении, ты уже слышала голос смерти. Только подумала на себя. Поняла, что ошиблась, когда остановилось Настино сердце.

Я не плакал, когда вспоминал об этом. Когда водка разливалась по телу теплом. Когда снег на свежей земле искрился, отражая солнце, я не плакал ни о тебе, ни о Насте.
Ведь я знал: уставший священник прав. Всё это — лишь дальняя дорога домой.

Я был там дважды. Там, куда вы ушли.

Сотни сновидений, и тысячи исписанных страниц. Каждую ночь я строю из них корабли, падаю в звенящие волны, подняв паруса, и радуюсь каждое утро, когда вновь вижу свет. Знаю: однажды я заплыву слишком далеко. Когда-нибудь очередной роман окажется недостроенным. Но веришь, моя родная. Я этого не боюсь. Ты была права.

Главное — знать, куда идёт твой корабль

Каждый раз, заканчивая историю о любви и смерти, я ставлю последнюю точку, закрываю глаза, задерживаю дыхание и на секунду — на растянутую в вечность секунду — я вижу то место, где мы однажды встретимся.

Вижу наш дом.

Здесь на краю света, на границе миров, я стою на очередном недостроенном корабле, стою с широко раскрытыми глазами, и там — за недостижимой линией горизонта, снова вижу его. Наш дом.

За девять прошедших дней ты освоилась в нём. И конечно, отыскала в буфете колоду карт.

Протерев клеёнку от хлебных крошек, ты кладёшь на стол бубновую даму. Настя сидит рядом. Прикусив губу, ждёт расклад.
Этой ночью я не буду мешать вам. Не буду плакать. Лучше погадаю рядом.
Сдам на себя. Снизу, как ты учила.

Шестерка треф на столе.

Дальняя дорога.

Надежда.

Lin Yarovoy

Пожелай мне удачи в бою

Спит под звёздами таёжный посёлок. Ты идёшь не оглядываясь по мокрой дороге. За спиной поднимается туман.
В тумане гуляет смерть.
На втором этаже в кирпичном здании горит свет.
Скользкое крыльцо, железная дверь. Мигающий огонек над кнопкой...
Поправить волосы. Позвонить. Ждать.

* * *
Звёздная ночь за окнами. Запах реки.
В кабинете мерцает лампа.

Лежат окровавленные ножи в конвертах с печатями. В коробках грязная одежда и чьи-то кости. Поверх всего — человеческий череп. В прозрачном мусорном мешке.
Всё свалено в кучу и задвинуто в угол, чтобы освободить место для бумаг. Их много. До ужаса много. Чёрной ниткой я стягиваю очередную стопку, зеваю, пью кофе. Время от времени случайно колю подушечки пальцев об иглу.
Опять шью в тишине чью-то жизнь.

Слышу звонок в дверь.

* * *
— Извини, что пришла. Не смогла одна уснуть.
— Не за что извиняться. Будешь кофе?
Ты заходишь в кабинет и осторожно садишься на стул. Тот, что по другую сторону, — для допрашиваемых. От этого мне вдвойне непривычно. Всякий раз, когда отрываю глаза от бумаг, вижу твои чёрные вьющиеся волосы и усталую улыбку. Никак не могу избавиться от ощущения, что мне всё это снится. Наверное, всему виной туман, что ползёт над уснувшим посёлком. Связал два мира в один этой звёздной ночью.

— У тебя уютно, — оглядываешься ты по сторонам. — Только бумажек много.
— Есть такое. Держи.
Ты берёшь кружку с кофе. Открываешь первое попавшееся под руку уголовное дело и начинаешь листать его, словно пятилетняя девочка, листающая журнал в парикмахерской в ожидании мамы.
— Много ещё?
— Почти закончил, родная.

Ты улыбаешься. Смотришь на закатанные рукава моей рубашки. Следишь за тем, как я что-то печатаю, пишу и правлю в протоколах. Как чёрная нитка стягивает бумаги, превращая их в дело. Тоже своего рода роман, если разобраться.
— Покурим?
— Пойдём, — киваешь ты.

* * *
Пожарная лестница. Холодный воздух.
Облака дыма переплетаются и летят вверх, растворяясь в небе.
Мы сидим, оперев спины о кирпичную стену.
— Наконец-то нормальные сигареты, — говорю я, рассматривая верблюда на синей пачке. — Спасибо, что привезла.
— Пожалуйста, кот.

Блок "Кэмэла", несколько футболок, бельё и зубная щётка. Вот и весь твой рюкзак, с которым ты приехала ко мне из Красноярска. Двенадцать часов на автобусе, сотни километров тайги. Всё ради пары дней, которые тебе удалось вырвать у института.
Но даже из этих дней нам останется лишь пара часов.
— Ненавижу твою работу, — говоришь ты, выдыхая дым. — И люблю одновременно.
— Просто тебе нравятся наручники.
Ты толкаешь меня в бок. Затем целуешь. Кладёшь голову на плечо.
Тихо играет музыка в наушниках. Они болтаются перекинутые через воротник твоей толстовки.

— Мне холодно, кот.
— Пойдём внутрь.

* * *
Вьющиеся волосы сквозь пальцы. Мерцающая лампа. Дыхание.
Сквозь пленку мусорного пакета неодобрительно смотрит пустыми глазницами череп — на то, как мы сбрасываем со стола уголовные дела. Позже я найду в одном из томов твою резинку от волос. Она выпадет прямо перед адвокатом и обвиняемым. Неловкий будет момент.

Но пока всё это ерунда. Сейчас наше время. Сейчас не существует иного мира, кроме нас двоих.
Плевать, что случайный прохожий может остановиться на улице и посмотреть, у кого это там на втором этаже горит свет. Плевать, если он услышит твои стоны сквозь открытое окно. Пусть рассказывает потом, что в следственном отделе ночами пытают людей.

Ерунда всё это.
Всё — ерунда.
Кроме нас двоих.

— Я люблю тебя, кот.
— Я люблю тебя, родная.

Дыхание. Мерцающая лампа. Взмокшие волосы.
Запах реки сквозь раскрытые окна.

* * *
Измученные мы курим у дверей крохотного домика. На часах четыре утра. Давно пора зайти внутрь, лечь на диван, и обнявшись уснуть, но мы намеренно тянем время.
Пока не спим — у нас на день больше.

— Здесь чудесное небо, — говоришь ты. Подняв голову, смотришь на созвездие Большой медведицы.
— Ещё и полнолуние.
Ты щипаешь меня за руку. Словно ревнуешь к луне.
Наверное, не зря.

* * *
В конце концов, силы нас покидают.
Захлопнув дверь, мы сбрасываем одежду и прячемся под тяжелым одеялом, чувствуя тепло друг друга. Засыпаем мгновенно и что-то шепчем сквозь дрёму.

Сквозь открытое окно тянет рекой.
Время от времени я просыпаюсь от этого запаха, смотрю на тебя в лунном свете и вновь чувствую, что всё это — лишь мимолётный сон. Подарок на память, которым Бог решил меня наградить. Я смотрю на то, как ты беспокойно дышишь, и в груди рвёт невыносимая тоска — осознание, что скоро сказка закончится. Мерещится, будто с наступлением рассвета кто-то из нас умрёт.

Смотрю на тебя, пытаясь победить сновидения. Смотрю. Вдыхаю запах волос.
И знаю: ты — единственная, кого я по-настоящему любил.
Жаль, что этого оказалось недостаточно, чтобы остаться с тобой.

* * *
Спал под звёздами таёжный посёлок.
Гуляла в тумане смерть.

Звалa

Lin Yarovoy

Редактура

В прокуренной кухне сидит перед ноутбуком чёрт. Скрючив мохнатый палец, ведёт по экрану когтем, отмеряя строчки. Читает мой текст. Комментирует, падла:
— Вот тут ритм потерял. Эпитет добавь, шоб лучше звучало, — говорит хриплым голосом бес. — А то скрипит абзац, як стара качеля.

Задумавшись, я опрокидываю рюмку коньяка. Ломаю шоколадную плитку. Несколько секунд разглядываю сладкий кусочек, тающий в
пальцах, а затем разворачиваюсь и кидаю шоколад чёрту в рыло:
— Варежку завали и читай молча. Нашёлся Латунский хренов. Если добавить надо, печатай сам. И цветом выделяй, чтобы я видел!

Чёрт возмущенно хрюкает и раздувает свиные ноздри. Из них торчат чёрные вьющиеся волоски — шевелятся от громкого бесовского дыхания. Мерзкое зрелище. Пропитым голосом городского бомжа бес ворчит:
— Руку-то хоть отстегни, ирод. Как я одной печатать буду?!

Он дёргает мохнатой лапой, прикованной к батарее наручниками. Металлическое кольцо звенит о трубу. Я морщусь от громких звуков.
— Сейчас рога отстегну, если не прекратишь шуметь, — говорю, доставая из шкафчика ключ. — Ну-ка сиди смирно. Дай сюда граблю.
Ключ проворачивается в замочке, и наручники расстегиваются с приятным треском. Чёрт массирует опухшее запястье. Вытирает салфеткой лоснящийся жиром пятак.

— И сколько ещё так батрачить? — спрашивает нечистый, видимо, пытаясь меня разжалобить. — Совесть-то надо иметь, в конце концов!
Я хмыкаю и наполняю рюмку новой порцией спиртного. Принюхиваюсь, пытаясь уловить сладкий коньячный шлейф. Все ароматы перебивает вонь — от взмокшего чёрта несёт, словно от немытой псины.
— А сколько ты меня в детстве пугал, падла рогатая? — отвечаю я, не скрывая раздражения. — Помнишь родительскую квартиру? Сколько раз я там с криками просыпался, когда ты начинал по мебели в темноте скакать? Душил меня сколько раз? Так что сиди смирно, скотина, и не рыпайся. Искупай грехи. Редактируй роман. Работы у нас с тобой невпроворот.

Бес молча смотрит, как я осушаю рюмку. С каждой секундой дыхание его становится всё более громким, глаза чернеют, ноги дрожат от злобы.
В какой-то момент бес не выдерживает и подскакивает с табурета. Визжит свиньей, бросается к кухонному гарнитуру. Хватает с тумбы нож для разделки рыбы. Направляет его на меня и чуть наклоняет голову, словно баран перед атакой. Стучит копытами.
— Зарежу, тварь! Зарежу! И все книги твои сожгу бездарные! Убогие! Кривые! Никто их не будет читать. Никогда! Ты ничтожество! Ничтожество! Возомнил себя Булгаковым? Гоголем?! Пелевиным?! Палаником?! Посмотри на себя в зеркало, урод! Ты офисный червь! Грязь. Бездарность! И умрёшь ты, как свинья. Сейчас я тебе голову буду резать! Сейчас…

Экспрессивную речь прерывает глухой удар. Чёрт валится на пол — падает словно пыльная шуба, сорвавшаяся с крючка в кладовке.
Облизнув губы, я подбрасываю в руках деревянную скалку.
— Ещё один такой финт, и эта штука окажется внутри тебя. Смекаешь, рогатый? Сидеть и вычитывать текст будет очень неудобно.

Чёрт кряхтит. Поднимается с горем пополам. Несколько мгновений он смотрит куда-то в окно, за которым дымят трубы норильских заводов. Шепчет беззвучно.
Затем покорно садится на табурет, вытирает пятак волосатой лапой и продолжает вести когтем по экрану.
— Вот тут, — говорит бес уже спокойнее, — запятую потерял. Деепричастный оборот.

Я киваю в знак одобрения.
Открываю новую бутылку.

Lin Yarovoy

Сверчок

Третий месяц Кирилл жил в «Норе».

Это был нелегальный хостел на Невском, обустроенный, вопреки всем законам, в цоколе старого особняка. Душное, темное, но, в целом, терпимое место. Центр города, пять минут до метро, и почти всегда пустой номер на восемь коек. Если подумать, идеальный вариант для двадцатилетнего романтика без дома. Выкрашенные в грязно-зеленый цвет стены навевали, правда, мысли об армейской казарме, но за такие деньги грех жаловаться.

Единственное, что раздражало Кирилла в первые дни — это мерцающие лампы под потолком. От перепадов напряжения они вечно стрекотали, словно цикады, но со временем парень свыкся и с ними. Вечерами, отбегав по городу очередную смену, он падал на койку без сил и, вслушиваясь в электрический треск, представлял, будто снова оказался в родной деревне. Воображал, как лежит в высокой траве, закрыв глаза, и дышит раскаленным июльским воздухом. Временами Кириллу даже мерещилось, будто он чувствует запахи васильков, клубники и зверобоя. Слышит прокуренный голос отца. В такие моменты, под сердцем начинало что-то невыносимо свербеть, и парень мог подолгу лежать, не двигаясь, в надежде, что ноющая боль с минуты на минуту отпустит.

https://vk.com/@lin_i_golosa-sverchok

@lin_yarovoy

1/52

Вот захотелось написать итоги недели.

1. Предновогодняя суета – это сложно. Все меня хотят, а я одна.
2. Каникулы сына. Думаю, он не так их сильно ждал, как я. Изумительно не вставать в 6 утра.
3. Внезапно сломалась плита, купили новую. Теперь у меня есть хорошая духовка, что очень радует. Буду печь пироги.
4. Поехать в магазин ночью, в надежде, что толпа будет меньше – такая себе идея. Толпа подумала аналогично и мы все встретились.
5. Одиннадцатый год восхищаюсь мужем. Только этот человек знает, как меня развеселить, а когда лучше не трогать и принести шоколадную дань. А еще он готовит лучше меня.

6. Обожаю свою семью. Шутки и стёб от мамы перешли на новый уровень.
7. Устроили с сестрой холодец-пати. Тысячи километров и расстояние не способны остановить нас от хиханек. Наш лайфхак: если забыли рецепт – пользуйтесь методом «мааааааам».
8. Пусть к сердцу Даши лежит через желудок.
9. Ёлка, шары и много блесток – это всегда магия. Наверное, я – кот. Тыгыдыкаю с 6 утра, мешаю спать, люблю смотреть на блестящее.
10. Первого января смотрела все части «Обители зла». Хоть бы не пригодилось. Хотя всегда нужно иметь план на случай апокалипсиса, а еще топор, молоток и Элис.

11. Второго января смотрела «Пункт назначения» первые три части. Ох уж эти фильмы. Но нравится вот эта вся последовательность событий, какие-то намеки.
12. Впала в неистовую спячку. Простуда, усталость и погода – три всадника моего «не будить до весны»
13. Начала читать «Черногрудых» Лина. Сегодня снились странные сны, интересно.
14. Вообще с самого начала года много снов. К чему бы это?
15. Получила подарок от Тайного Санты. Все такое милое. Спасибо тебе, котик. Ты думала обо мне. Это заметно.

16. Иксиканцы и Шторм – это любовь. Теперь я Черепаха с молнией на груди.
17. Верификация принесла +100500 «привет», «познакомимся» и добавлений в друзья от непонятных людей. Ну что же, ЧС безразмерный, как и мое терпение. Странные люди.

#Следуй_за_Штормом

Посмотреть другого пользователя:
https://vk.com/id